Громила - Страница 46

Когда сага о злоключениях Брю и Коди окончена, папа бросает на меня взгляд, в котором явственно сквозит подозрение — он догадывается, что последует дальше — и возвращается к своей работе.

— Очень жаль, что мы ничем не можем помочь, — роняет он.

— Вообще-то, можем.

— А я говорю — нет!

Ничего, всё нормально, я этого ожидал. Хочешь снести стену — не жалей тарана.

— У нас не то положение, чтобы принять их, — продолжает отец. — К тому же, наверняка другие захотят их взять, а если и нет, то о них прекрасно позаботится социальная служба.

— Ты и в самом деле в это веришь?

Папа вздыхает.

— Теннисон, ты что — совсем ничего не соображаешь? Не понимаешь, что сейчас не время для таких дел? Не видишь, что происходит между мной и вашей мамой?

— Я всё вижу и понимаю, — холодно возражаю я. — Гораздо больше, чем ты думаешь.

— Вот видишь, что значит приличный багаж знаний, — говорит отец. — Всё схватываешь на лету.

Услышав про багаж, бросаю взгляд на чемоданы — те стоят в углу, словно печальные надгробные камни.

— Может быть, если мы примем Брю и Коди, всё изменится, — предполагаю я. — Может, это как раз то, что нам всем необходимо — забыть о себе ради счастья других? Может, вы с мамой…

Папа опять вздыхает.

— Может, может… «Забыть о себе ради счастья других»? Да ты рассуждаешь, как твоя сестра!

— Тогда тебе лучше прислушаться к тому, что я говорю, потому что если уж я начинаю вещать словами Бронте — это первый признак того, что апокалипсис не за горами. И если уж мы говорим о конце света, то хорошие поступки заработают тебе на Судном дне неплохие дополнительные очки.

Папа не смеётся — сидит, понурившись, опустил плечи. Однако он непоколебим:

— Это был бы прекрасный поступок, но мы не можем этого сделать. А сейчас, пожалуйста… Мне надо работать.

Но я не трогаюсь с места: делаю вид, будто тщательно обдумываю его аргументы. Прикидываюсь, что наконец до меня начинает доходить их глубочайший, сокровенный смысл.

— Ты прав, — говорю я. — Извини, что помешал. — Привстаю со стула, якобы собираясь уходить, и задумчиво произношу: — Всё равно мама бы никогда этого не позволила.

Клянусь — слышу, как у него на загривке трещат встающие дыбом волоски.

— Тогда это будет единственный случай, когда мы с вашей мамой придём к одному мнению.

— А, ну да, хорошо… — мямлю я. — Но даже если бы ты захотел принять их, она бы сделала всё, чтобы этому помешать.

Он по-прежнему не смотрит на меня.

— Ваша мама — не единственная, кто принимает решения в этом доме.

— Да ну?

Он постукивает своей красной ручкой по стопке сочинений. Постукивает, постукивает… и наконец оборачивается ко мне:

— Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься?

— А чего я добиваюсь?

— Ты пытаешься манипулировать мною, чтобы я согласился принять к нам Брюстера с братом.

А я и не собираюсь отрицать.

— И как — у меня получается?

Вот тут он смеётся. Ну вот, я выложил все свои карты, теперь остаётся ждать, во что выльются мои усилия.

Затем папа говорит:

— Если ты хочешь, чтобы твой трюк прошёл, заставь меня поверить, будто это моя собственная идея.

— Она действительно твоя. — Я произношу это с полной убеждённостью. — Ты же сам её высказал всего секунду назад!

Он опять смеётся.

— И как это я запамятовал!

Он качает головой, поражаясь моей безграничной дерзости. Я сохраняю непроницаемо-серьёзно-нахальное лицо. Он с минуту раздумывает — или делает вид, что раздумывает… Я уже не знаю, кто тут кем манипулирует.

Наконец, он говорит:

— Мы с мамой обсудим это вместе и примем общее решение.

— Это всё, чего я прошу — чтобы вы с мамой серьёзно подумали. Ведь ваше решение мы с Бронте будем помнить всю оставшуюся жизнь.

Он изучает меня этаким особенным взглядом вдумчивого родителя — ну, вы понимаете: «Мы с тобой оба немного гордимся и немного боимся того, что собираемся сделать» — а затем добавляет:

— «Так добрые дела блестят в злом мире».

Ага, я знаю, откуда это! Щёлкаю пальцами и выдаю:

— Шекспир, «Венецианский купец»!

— На самом деле, — смущается папа, — я скорее имел в виду Джина Уайлдера в роли Вилли Вонки, но оба ответа — и А, и Б — засчитываются.

* * *

Мама с папой всё обсудили. Ответ — нет. Через неделю Гортоны получили отказ, и теперь как только органы социальной защиты продерутся сквозь горы своих бумажек, Брю и Коди сошлют в «такой-то дом для таких-то-растаких-то детей» и пиши пропало — они растворятся в системе, и мы никогда их больше не увидим.

Если стене, которую возвели наши дражайшие родители, суждено пасть, то лучше бы это случилось как можно скорее. Бронте — вот та сила, которая свалит эту стену. Она из человека превратилась в сверхсилу — в цунами, в стихию, которую не остановить. Никогда ей в этом не признаюсь, но я испытываю перед нею благоговейный трепет и даже, можно сказать, чуть-чуть её побаиваюсь.

Падение Иерихона происходит на моих глазах. Оно начинается с телефонного звонка; я чуть было не поднял трубку, но Бронте, увидев номер того, кто звонит, останавливает меня. Телефон звонит ещё раз, и я слышу, как мама берёт его в коридоре. Мы с сестрой обращаемся в слух.

— Простите, кто вы? — говорит мама. — Адвокат? Ничего не пойму. О чём речь?

Что-то мне это не нравится. Когда твои родители не живут, а словно бы танцуют на канате, который от натяжения уже начал расползаться, звонок от адвоката — очень дурной знак. Поворачиваюсь к Бронте, однако на её лице написано нетерпеливое ожидание, а не страх.